Евгений Мамонтов. Герой

К героям я с детства относился с подозрением. Да, мне нравился славный парень Мальчиш-Кибальчиш, и даже фамилия его не казалось странной, хотя для того, чтобы выйти, допустим, в наш двор погулять с такой дурацкий фамилией – нужно было действительно быть героем. В книжке он был красиво нарисован и делал все правильно. Но дружить с ним я бы не хотел. Потом пришел взрослый герой  - Павел Корчагин, вызывавший отвращение уже тем, что учителя, улыбаясь, называли его Павкой. Тот, кто вызывал улыбку  учителей, не мог быть мне приятелем и моим героем вообще. Пускай с ним завуч дружит! Я относился с симпатией к Джиму Хоккинсу из «Острова Сокровищ» и Геккельбери Финну.

Я вообще воспитывался в героическое время. То есть время было довольно тусклое, но пантеон героев сверкал, как солдатская бляха на параде 7 ноября.  Я, и вообще, мы все, по идее тоже должны были стать героями, нас готовили к борьбе. И периодически побуждали: «Будь готов!» «Всегда готов!» Для такого воспитания существовал специальный «ангельский» отряд юных страстотерпцев – пионеры-герои, возглавляемый другим Павликом. Морозовым. Жуткие в сущности истории о детях на войне подавались так сусально, что вызывали только скуку и отвращение.

Но были и нормальные ребята. Был Фантомас, Гойко Митич – вечный индеец. Для меня до сих пор все индейцы не похожие на Гойко Митича – ненастоящие. Были Три Мушкетера, Робин Гуд…

Может быть, главное открытие, которое я сделал в детстве, заключалось в том, что героев не любят. В сущности это презренная каста. Что ты тут героя из себя строишь?! – кричала на меня директор школы просто за то, что я в ее присутствии слишком высоко держал голову, вместо того, чтобы униженно и забито понуриться, когда она отчитывала меня за какой-то ничтожный проступок. Ты чё - герой! – тыкал мне в грудь пальцем дворовый хулиган. Всякий кто имел дерзость как-то выделиться, мог заполучить в свой адрес «героя» в качестве  презрительной клички. Получалось, что нормальные «разрешенные» герои существуют лишь в некой эпической среде, где подвиг «дозволен» свыше, чуть ли не утвержден на собрании. Их подвиг был всем удобен и приятен, за исключением врагов, которые в эпическом пространстве всегда были отделены жирной чертой и, по сути, не вполне считались людьми. В реальной жизни герой был либо подозрительный выскочка, либо опасный сумасброд. Культ здравомыслия, послушания и золотой середины не терпел провокационных вылазок «героя». Воспитывать героизм в таких условиях было пропащим делом, и это все интуитивно чувствовали.

В детстве я был равнодушен к подвигу Зои Космодемьянской, тактично признавая ее героизм. Сейчас для меня это фигура превосходящая Жанну д’Арк трагизмом своего подвига. Девушка, почти ребенок, воспитанная в фанатичной преданности своему народу, воспринимает его в то же время как некую абстракцию. Поджигает дома крестьян в подмосковных деревнях, практически обрекая их на смерть в сорокаградусный мороз. Выполняет задание партии по созданию мертвой зоны вокруг  Москвы. Чтобы оккупантам негде было укрыться от суровой русской зимы. И вот эти самые русские крестьяне хватают ее и ведут к новым властям, немецким, которые без долгих проволочек  и какой-либо помпы, вешают ее с табличкой «поджигатель» на груди. Немцы даже не стали разбираться в ее мотивах, им было все равно. Если бы она украла мешок муки, ее бы точно так же повесили, только с другой табличкой. Окружающая действительность по большей части не склонна вникать в мотивы наших поступков, будь то подвиг или предательство. Поэтому герой фигура всегда одинокая.

Слишком часто подвиг это результат свободы, дарованной отсутствием выбора. Всякий выбор – акт принуждения, связанный с колебаниями, компромиссами и осознанием того, что «так трусами нас делает сознанье». Отсутствие выбора – напротив – вещь ясная и простая, вселяющая в одних панику, в других  - твердость и мужество. И вот тогда понятно, кто герой, а кто нет.

Для Европы с начала нашей эры образцом героя был Христос. Удивительное спокойствие, почти артистическое равнодушие, с которым он – царь царей – отдает себе на поругание и позорную смерть, объясняется тем, что он знает о своей миссии искупления. Была у него только одна минуты слабости в Гефсиманском саду, когда он обращался к Отцу своему на небесах: «Пронеси мимо чашу сию». Но даже в этот момент знал, что не минует его чаша сия.

Валы эпических поэм рокотали голосами баснословных героев – отцов отечества – Роландов, Сидов и Зигфридов. Про них нельзя сказать, что это были вполне люди, скорей эмблемы доблести. Вот я уверен, что ни Зигфрид, ни Роланд не смогли бы работать упаковщиками в супермаркете или сторожами на автостоянке, кассирами, торговыми представителями, риелторами. Они бы удавились с тоски. А мы вот работаем, и ничего. И скажите после этого, кто круче герой? Такой вопрос с моей стороны, конечно, не более чем низкая провокация и ступенька, чтобы подтолкнуть к единственному выводу. Герои живут в своем мире, а мы в своем. Отсюда и наше органическое неприятие героизма, так же, как у героев неприятие нашей низкой, бытовой среды. В классической традиции герой всегда заложник обстоятельств, роковой трагической предопределенности, которая клубится и сгущается именно вокруг него, невидимая, по сути, для остальных. А иногда видимая, но предстающая в нелепом, смешном свете, что равняет героя с чудаком. Нелеп Чацкий со своим героизмом от ума. Самурай, совершающий харакири осенью 1945, когда война уже проиграна и даже император публично отрекся от своего божественного происхождения. Но ему-то самураю что? Он-то не отрекся от своей самурайской реальности, для него просто нет и быть не может другой. Отсюда может быть еще одна и характерная черта героя. Подвиг для него дело глубоко личное, интимное. Ему не важно, кто и как станет его судить. Такая независимость сама по себе уже героизм и тогда сам подвиг всего лишь простое ее продолжение. Такой вот вполне естественный поступок.