Фарид Нагим. НедоВознесенский

Время умирает. Жизнь тянется, и прошлое бесплатно болтается где-то рядом, а умирает твой друг или родственник, и вместе с ним растворяется время, прожитое совместно или под знаком этой личности.

Теперь еще грустнее будет плакать девочка в автомате, еще трагичнее зазвучит голос Пугачевой в  «Миллионе алых роз», Караченцова «Я тебя никогда не забуду»,  Абдулова и Алферовой: «Я закопал шампанское под снегопад в саду. Выйду с тобой с опаскою – вдруг его не найду»... Как это ни странно, но Вознесенский стал и народным поэтом тоже.

Для моей знакомой «шестидесятницы» и «цветаевки» умрет целый пласт времени, в котором Андрей Вознесенский, врываясь в зал ЦДЛа, кричал: «Ребята! Я сюда на грузовике приехал. Давайте пить шампанское»!

Уходят предпоследние свидетели коммунистической пиар-деятельности Хрущева и компании. Уходит, наверное, время, в котором сплелось так много всего: наивность и хитрость, заигрывание перед Западом и оглядка на трибуны, бравада трусов и трусость храбрецов.

Из своего опыта общения с поэтами я вынес, что многие из них скупы и трусоваты. Это несоответствие удивляет, наверное, они заранее боятся жизни, которая особенно жестка по отношению к ним.

Андрея Вознесенского живьем я видел только однажды. Вывернул с баллоном воды из источника и попал прямо на него, сворачивающего с улицы Павленко. Он показался мне высоким и совсем не Вознесенским. Это был грузный старик в мохнатой шапке и длинном пуховике. Запомнилась детская синева глаз, дряблость щек, жидкими полукружьями легших на воротник-стойку, трагическая и волевая поджатость губ. Не было на нём привычной маски, с этой улыбкой прорезанной от уха до уха, не было уже энергичной вертлявости и знакомой готовности к подныриванию. На меня надвинулась трагичная, тотально одинокая и никому доселе неизвестная личность художника. Я рад, что мне удалось застать в нём это. Приятно, что и у него не возникло надобности реагировать на меня.

Серьезный и уникальный художник прорывался в ранних стихах, и уже предощущались отзвуки мощных, невообразимо великолепных обещаний под благотворными дуновениями Хлебникова, Маяковского и Пастернака. И мне, наверное, жаль, всё-таки, что время и судьба развернули его талант теми гранями, которые кажутся мне фальшивыми, надуманно-путанными, досадными. Но все же мне мнится порой, что был у нас в новейшей истории великий, наркотически мудрый и кристально ясный поэт. Обещанные им стихи так и остались в этом воздухе, прочитываются в ветвях, в тонкой струйке воды из ржавой трубы, стихи имени Недовознесенского.

Особые чувства питал Андрей Андреевич к Пастернаку, считал себя его учеником, настаивал на этом. У некоторых это вызывало недоверие. Однако судьба сближала их. Даже их дома в Переделкино стояли рядом. Наверное, в тот день он и брел на встречу с водяным знаком Пастернака, когда-то набиравшего воду из того же источника.

Сблизили их и даты смерти. По Вознесенскому служили панихиду, а у Пастернака отмечали грустный юбилей.

Пятьдесят лет тому назад, 30 мая 1960 года, на своей Литфондовской даче в Переделкино под Москвой, умер великий русский поэт Борис Леонидович Пастернак.

Поэту долго нездоровилось, врачи расходились во мнениях, и тогда Елена Ефимовна Тагер, московский искусствовед и давний друг Бориса Леонидовича организовала приезд на дачу известного советского рентгенолога Тагера, который не был никаким «братом» Елены Тагер, как об этом написал в своей книге Д.Быков, а был лишь дальним родственником её мужа Е.Б. Тагера, довольно известного литературоведа. Врач привез с собой рентгеновскую установку и обнаружил «такой роскошный рак», о котором никто не решился сказать Пастернаку.

Борис Леонидович и сам догадывался о серьезности своего заболевания. Болезнь дала о себе знать через несколько дней после визита врача. Когда исчез пульс, сделали несколько уколов, и он восстановился.

- Жизнь была хорошая, – сказал Пастернак. – Если она продлится, я посвящу ее борьбе с пошлостью. В мировой литературе и у нас очень много пошлости.

30 мая, утром, он попросил жену остаться с ним рядом и снова заговорил о довлеющей силе пошлости, о том, что хотел написать книгу о смысле цивилизации, о том, как расчеловечивается жизнь…

Пятьдесят лет тому назад за домом оставалась майская ночь с запахами трав, цветением яблонь, сирени; с ее ночными соловьями, звездами, писательскими дачами.

Участок дома-музея Пастернака как-то особенно светел, светел в любую погоду, в любое время года. Хотя то ПЕРЕДЕЛКИНО уже давно исчезло, и теперь кажется средоточием той самой пошлости, которую задолго до смерти Пастернака Блок назвал «бессмертной». Аэропорт Внуково застолбил маршрутами небо над Переделкино. Дорогу к станции заткнули пробкой «Кайены» и «Майбахи» с «Гелендвагенами» телохранителей. Поле перед музеем Пастернака застроено многомиллионными особняками. В очереди на продажу стоит бывший детский санаторий.

Об этом же говорил в своём интервью для «Книжного обозрения» Андрей Вознесенский. К его глубокому сожалению интервью так и осталось неопубликованным: «Жаль, оно у нас получилось таким красивым». Возможно, настало время и для этого материала.

АУРА ГЕФСИМАНСКОГО САДА

БЕСЕДА  НИКОЛАЯ  АЛИПОВА  С

АНДРЕЕМ АНДРЕЕВИЧЕМ ВОЗНЕСЕНСКИМ

Н.А. - Андрей Андреевич, удается ли Вам прочитать что-нибудь интересное за последнее время?

А.В. - Обычно читаешь книги, которые тебе дарят. Я человек старомодный, читаю все. На днях я вернулся с книжной ярмарки в Иерусалиме, где был в качестве гостя. Представляете, сколько чтива удалось привести! Да и сам Иерусалим - это самый вербальный город мира, он сам - фолиант со страницами, кофейными от времени. Я так зачитался его улицами, что не поехал в другие города.

Н.А. - Так какие же книги из тех, что Вы привезли, захватили Вас сразу и не были отложены на потом?

А.В. - Это прежде всего «Избранные стихи и пьесы» Тадеуша Ружевича, мамонта польской словесности. Книга двуязычная, польский текст дублирован английским,

поэтому, если польского не хватает, ты все равно понимаешь философскую глубину

поэта.

Вообще польский стенд лидировал на ярмарке. Дочитываю «Цареубийство 18-го года» М.Хейфица, одну из версий расстрела Романовых. Только что закончил чтение «Эры духовных машин» известного ученого и авторитета в компьютерном мире Рэя Курцвейла, исследование, изданное по-английски «Викингом». Книга удивительно умная, хоть и не бесспорная, автор утверждает, что ко второй декаде нового века компьютер обретет сознание. Небезынтересны выводы ученого о пользе виртуального секса, проституция будет свободна от риска заболеваний, как и вообще весь виртуальный секс.

К книгам недели добавлю еще «Иейтс - европеец» - сборник эссе о наиболее близком нам сегодня поэте. Интересна параллель между Иейтсом и Паундом.

Н.А. - А что-то удается прочитать у собратьев по перу?

А.В. - Журнал «Знамя» опубликовал новую книгу Б. Ахмадулиной, не цикл, а целиком книгу, упоительную по языку. В том же козырном номере глубокая проза Инны Лисянской, взгляд Н. Ивановой на Симонова. В общем, - хрустальное бабье лето. Но в наше время замыслы и готовые произведения витают в воздухе, не дожидаясь опубликования. Недавно тут в саду сидел Василий Аксенов и рассказывал мне свой новый роман. Настолько выпукло, что казалось, будто я прочитал уже эту вещь. А за штакетником забора прислушивались яблони, которые когда-то слышали чтение «Доктора Живаго».

Н.А. - А есть ли такие молодые авторы, которым Вам бы хотелось пожелать книги, если таковой у них еще нет?

А.В. - Увы, коммерческая цензура оказалась страшнее, чем идеологическая. Раньше статья, подобная моей «Муки музы», с трудом пробившись на страницы печати, сразу закрепляла плеяду молодых имен в сознании, а стало быть, и в литературе. Их печатали. Нынче талант заслоняют иные интересы. Но я надеюсь, что книги молодых прорвутся. Назову еще не упоминавшихся - хотя бы Станислава Голованова, чья

подборка уже давно ждет очереди в «Знамени», или севастопольца Михаила Скрыльникова.

НА - Довольны ли Вы своей издательской судьбой? Что «в чернильнице», а что «на выходе»?

А.В. - Доволен ли я своей судьбой - человеческой и авторской? Вот в чем вопрос.

Для меня издание каждой книги - процесс мучительный. Я говорю не только о вызревании, о складывании книги, не только о том, что она для меня прежде всего событие внутренней жизни. Страшно, когда слова твои попадают в чужие руки, им больно. Поэтому я стараюсь не оставлять их до выхода, рисую, участвую и в верстке, и в расположении текста, и в выборе гарнитуры шрифта. Слава Богу, что исчез институт идеологических редакторов, цензоров. И если технический редактор влюблен в слово, то значит, книга получится. Очень важен видеоряд. Каждая книга для меня - видеом, со своей судьбой. Она иная. «Такое же все и другое...» Сейчас я живу книгой «Жуткий крайзис, суперстар». Это только новые стихи и поэмы последних трех лет. Процесс издания занял меньше месяца. Спасибо издательству «Терра». «Эксмо» выпустило «Страдивари страданья» - это избранное. Маячит издание «Девочки с пирсингом». Думаю над предложением собрать «Моего Набокова». Для издательства «Вагриус» составляю третий том пятитомника.

Нашу беседу постоянно сопровождает гул то набирающих высоту, то идущих на снижение самолетов Внуковских авиалиний. Севший после поездки в Израиль голос поэта тонет в гуле двигателей. Невольно приходит на память пастернаковский «Летчик»: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну...» Поглядывая в сторону соседней дачи - ныне пастернаковского Дома-музея, невольно задумываешься о более простом: а высыпается ли теперь здесь вообще кто-нибудь, не только художник ! И разговор с поэтом невольно переходит на само Переделкино.

А.В. - Теперь известно, что натовские самолеты, пролетая над Югославией, разрушили нечто хрупкое в воздухе. И голуби стали гибнуть, исчезать. А вдруг ревущие самолеты спугнут ангелов, которые летают над Переделкиным!..

НА. - Вы в своей книге «НА Виртуальном Ветру» вспоминаете, что когда-то в Переделкине было полно ежей. Осенние канавы шуршали листвой и посапывали. Сейчас, мол, не найдешь ни одного ежа, впрочем, и с лисами тоже проблемы. Может, уже настало время спасать Переделкино? Ведь это культурное историческое место, о котором знают во всем мире. Резиденция патриархов, а писательский городок хранит память о многих именах и событиях, связанных с историей нашей культуры последних десятилетий.

А.В. - Что в Переделкине уникально. Наверное, прежде всего аура, которая, может быть, даже имеет нечто общее с аурой Гефсиманского сада. Или Радонежа. Я физически чувствую это излучение. Не случайно здесь был написан гефсиманский цикл. Это особый состав воздуха. Не случайно Чуковский говорил о микроклимате Переделкина. Это некое подобие того, что ощущаешь, находясь в тени олив Гефсиманского сада. Может быть, это точки какой-то неизвестной космической энергии? Не случайно здесь резиденция Патриарха, Колычевская церковь, подобие Василия Блаженного.

Н.А. - И все-таки Переделкину (и той же могиле Пастернака) не хватает, я бы сказал, опрятности, интеллигентности места, которая явно чувствовалась здесь еще совсем недавно. Странно видеть на дорожках писательского поселка бесконечный мусор, который вас всюду сопровождает. Поселок должен диктовать свой стиль, а не подчиняться стилю так называемых «новых» застройщиков. Теперь на могиле Пастернака все чаще стали появляться бумажные или восковые цветы. Помню, как по весне искусствовед Елена Ефимовна Тагер бурно обсуждала с верным стражем могилы Эммануилом Ефимовичем Лифшицем, какие цветы хорошо высадить именно в этом году. При этом непременно вспоминались цветы, которым отдавал предпочтение Борис Леонидович.

А.В. - Хорошо, что вы вспомнили Елену Ефимовну Тагер. Ее забыли, увы, совершенно. А она как раз эту неземную ауру и излучала. Она походила на врубелевскую Музу, с охапкой медных волос. Удивительно красива была. Она впервые мне открыла неизданную Цветаеву, рукописи которой хранила. Я запомнил ее на пастернаковской даче. Поэт был болен тогда. Помню склонившийся над ним осенний женский силуэт. А что касается цветов на могиле Пастернака - бумажных, базарных, пошлых - то пусть они будут. Это и есть народное признание. Думаю, душа поэта радуется этим аляповатым алым, голубым цветочкам - они от чистого сердца, не от рафинированных интеллигентов, а от тех, которые любят его по-другому, пасхально, по-христиански. Вот отсюда виден дом его, там работают служители из крестьян, которые, может быть не понимают сложностей поэта, но понимают, чувствуют его суть. Нутром. Они понимают, окучивая его сад, оберегая его уклад, ауру его дома - буквально за нищенскую плату, почти без денег оберегают.

Я вообще против общих лозунгов: «Спасать Культуру, Духовность или Человечество». Спасите конкретно хоть что-нибудь. Спасайте мозаично. Скажем, на могиле Пастернака памятник сделан из очень хрупкого известняка. Это уникальная гемма Сарры Лебедевой. Памятник нуждается в реставрации. Мы обратились за материальной помощью к Патриарху. Надеюсь, что будет все в порядке. И так во всем. Скажем, тот же Святой источник с серебряной водой. Неизвестный умелец соорудил трубку, из которой идет усталая струя. Как крученый отросток, она соединяет нас с экологически чистой стихией. Но сотни водоносов, ежедневно подъезжающих к источнику, согнули железные ступени, одна вот-вот сорвется! Кто-то бескорыстно и безымянно автогеном сварил эти ступеньки и вывел на них женские имена. Помощь природе конкретна. «Жизнь, как тишина осенняя, подробна».

Переделкино, июль 1999-го.