Фарид Нагим. Белый лист черный (на смерть М.М.Рощина)

Светлым октябрьским днем по осененной золотыми деревьями трассе ехал автомобиль. В его салоне сидел высокомерный, раздраженный старик. Всюду боль. У него ныли кости, и болела нога, которую и без того уже по колено обрезали. Старика везли из Переделкино в Москву, в клинику на обследование. Он смотрел в окно и отворачивался. Октябрь уж наступил, снова осень, снова золото листьев, какая пошлость…  

В 1997-м году волею прекрасного и спасительного случая, стараниями добрых людей я поселился в Переделкино. В те годы все казались брошенными всеми. Переделкино пустовало и готовилось уйти в небытие с молотка. Я ходил в Дом творчества звонить на бывшую работу, пытаясь получить невыплаченную мне зарплату. Кстати сказать, этих денег я так и не дождался.

Однажды я опередил прихрамывающего старика. Он стоял с белой палочкой у будки, ждал, когда я окончу разговор и положу трубку, лицо его постепенно краснело, а седые волосы белели. Наверное, болела нога.

- А денег нет, – плакался заместитель начальника. – Мы сами на подножном корму, на капустке…

- На капустке? – переспросил я и в ярости добавил, не сдержался. – Как козлы, да?!

Мы поругались, я положил трубку, дернулся вон и нечаянно смахнул на пол зверски звякнувший аппарат.

Как же этот старик орал, срывался на фальцет, топал ногами и бил своей палкой по стойке вахтеров. Я удалился оглушенный, и в воображении своем продолжал ругаться уже с этим стариком: «Как Вы смеете мне тыкать?! – гневно вопрошал я и негодовал. – Да кто Вы… кто ТЫ такой»?!

Этот старик был Михаил Михайлович Рощин.

Как бы подкидывая колено, он хромал по пустым коридорам этого заведения, казался одиноким и всеми забытым. В лучших традициях любвеобильных мужчин, он оставлял старые и покупал новые квартиры всем своим женам, и в итоге остался в тесной, больше похожей на склеп комнате Дома творчества. В этом  Доме за ним ухаживали последняя жена, театровед и преданная фанатка его творчества, и постаревшая вахтерша, с которой он крутил страстный роман в молодые годы, здесь же в этом Доме, не казавшемся тогда таким унылым, постаревшим, заброшенным. «Оглянусь в прошлое и вздрагиваю, – говаривал Михаил Михайлович. – Как в бане – одни голые женские тела».

Он был красивый мужчина. Аккуратный, мужественный, обаятельный и остроумный. От него всегда веяло свежестью и чистотой. Я думаю, сама аура его такая – светлая, чистая. Он из тех счастливых людей, которые никому не должны и никого не обидели; кто помогал, как мог,  всем, кто просил о помощи; на которых не злятся враги, которым не завидуют друзья; кого до сих пор любят и с теплом отзываются многочисленные жены и дети. Всем, кто не знал его, он казался высокомерным и суровым, это была его защита. И драма жизни такая – обаятельный герой оказывается подлецом, а отвратительный и кажущийся жестоким человек на самом деле наивный добряк. А может быть раздражительность, нервность, вообще свойственны людям, больным эпилепсией. Припадкам этой болезни был подвержен и Рощин.

Ему чрезвычайно подходил псевдоним Рощин. Он и действительно был похож внешне то ли на благородного и стойкого белогвардейского офицера Рощина, то ли на неудачливого, но мудро независтливого русского прозаика Михаила Михайловича, с несколько татарской раскосостью глаз, припухлостью век. Высокий лоб. Широкое, слегка красноватое и веснушчатое лицо. Мясистый русский нос. Внимательные, насмешливые, добрые, злые, бешеные, но всегда красивые глаза. Аккуратная профессорская бородка. И странная деталь, которую я всегда отмечал при встрече, по-женски маленькие и очень красивые кисти рук. Он любил и умел красиво одеваться. Обожал английские твидовые кепи, светлые плащи и легкие куртки. Много курил и очень любил выпить. Мы провели с ним несколько хороших вечеров, когда нас по второму разу познакомил  общий, добрый друг. Он душевно страдал, что не может вволю напиться, и радовался, как ребенок, когда Татьяна Бутрова (строгий фанат) разрешала ему несколько лишних рюмочек. По легкому стариковскому опьянению можно было догадываться, как весело жарок и дурашлив он бывал в свои молодые годы. Слово «стариковский», однако, не совсем подходит к этому человеку – он всегда был современен, в нем не было расплывчатости доброты, забывчивости, он всегда был честен, кристально умен и широк. Когда-то драматурги-руководители «Новой драмы» Угаров и Гремина опасались показывать ему шокирующую пьесу Василия Сигарева «Пластилин», а он ее очень высоко оценил, старался помогать этому автору, приглашал его на все свои семинары и сожалел, когда Василий не мог приехать. Меня, например, он бесплатно взял на свои семинары в Центре, организованном при финансовой поддержке его друга драматурга Михаила Шатрова. Великовозрастного уже пригласил на свой семинар от фонда Филатова в Липках. На некоторых моих рукописях осталось его факсимиле. «Наивно. Талантливо. Рощин». Или записка в редакцию: «Ребята, прошу по возможности рассмотреть и опубликовать талантливую пьесу «День белого отца» (пьеса правда называлась «День Белого цветка», средняя пьеса, скорее опыты трусливого прозаика, нежели настоящего драматурга). Он умеренно оценивал мои творения, писал на них добрые отзывы и рекомендации, а я потом выслушивал унылые отповеди унылых, присыпанных перхотью людей из редакций журналов и театральных литчастей, заранее знающих свои ответы. В чем-то эти люди были очень правы, конечно.

Предполагаю, что Рощин, как трезвый и суровый человек, так же трезво оценивал и свое творчество, говорил о нем скупо. Он восхищался Вампиловым, любил Теннеси Уильямса, с которым даже встречался в Америке и в усмерть упоил грузинской чачей. Эту чачу (крепкий, мужской ее вариант) ему подарил грузинский писатель в Доме творчества, узнав, что Миша летит в Америку. Рощин со стеснением и некоторой робостью предложил напиток Уильямсу. Тот понюхал и воскликнул: «О! Так это то самое, что делал мой дедушка»! Кто из них соврал, не знаю. А может быть, так оно и было.

Михаил Михайлович любил приводить семинаристам пример драматурга Олби, который показывал своим ученикам  белый лист бумаги, и со словами «вот что такое драма», переворачивал его абсолютно черной стороной и наоборот.

Многие писатели, высоко оценивая некоторые пассажи Рощинских пьес, в целом довольно сдержанно отзываются о его творчестве. Но Рощин – народный, советский драматург и этого у него не отнять. О народности автора мы можем уже судить и по тому факту, что с удовольствием знакомимся с творчеством писателя еще в детстве своем. Кто-то смотрел «Тихий Дон», «Судьбу человека», «Первого учителя»,  «понимал» «Утиную охоту» и «Пять вечеров». В детстве и на всю жизнь меня поразил вскрик актрисы Удовиченко, обвиняющей свою мать Доронину в фильме «Валентин и Валентина». Смотрел я, конечно, и «Старый Новый год», но в народной этой комедии уже в детстве чувствовалась некая натяжка, вымученность, как и в самом этом празднике, в его безысходности – новыйстарыйновый. Ощущалась некая искусственность типических вроде персонажей – рабочего, интеллигента, вечного выпивохи деда, некая недоговоренность и пустота конца. Неизвестно даже кто здесь более фальшивил – герои комедии или персонажи из советской реальности, и чья здесь вина – цензора, режиссера, драматурга или просто безысходности времени.

Рощин особо не «диссиденствовал», не обличал «софью власьевну», это не его было амплуа. Но и от официоза был далек, первую пьесу его поставили только спустя четверть века. Шел себе между черным и белым. У него не было ни одной правительственной награды и премии, и только посмертное соболезнование из-за высоких кремлевских стен. Лет десять он ютился в комнатке Дома творчества, и лишь незадолго до смерти получил часть Литфондовской дачи. А он и не просил ничего, умел довольствоваться и радоваться тому, что имел… может быть, за это и давалось ему многое. Первую операцию на сердце ему сделал в Америке знаменитый доктор Дебейки, по тому «удачному» стечению, что сердечный приступ случился на подлете к американской премьере. Можно точно сказать, что Рощин – абсолютный бессребреник, о котором все же заботились и не давали пропасть высшие силы. Он казался гулякой, но в то же время, это был чрезвычайно трудолюбивый человек, работавший с юности много и разно. У него без сомнения не отнять уже любовь почитателей и учеников, любовь и благодарность всех режиссеров и особенно актеров, с удовольствием сыгравших и поработавших на его пьесах, прославившихся. Имя его узнаёт вся страна старше двадцати пяти, назови лишь «Старый Новый год» или «Валентину». И по сей день, уже много лет идет в театре Моссовета пьеса «Серебряный век».  Молодые драматурги переделывают и осовременивают его пьесы, как они делают это с пьесами Шекспира, Чехова и Горького.

И все же, когда я сейчас вспоминаю его тяжелое лицо, прищуренные, точно от боли, глаза и сигарету у виска, мне хочется спросить, что же Вас мучает? Казалось, он скрывает в себе некую черную страницу. Такое же недовольство, тоску, высокомерие и растерянность я видел в Аксенове, слышал в его последних интервью. Так что же Рощин? Всю жизнь его окружали женщины, много женщин, но складывается ощущение, что он  все же был равнодушен к ним. Женщины обманули его, оставили, с ними все кончалось и растрачивалось... Самая первая юная жена его трагически погибла, налетев на мотоцикле на забытый строителями дорожный грейдер, а Татьяна Бутрова, тот самый последний фанат, умерла год назад. Женщины ушли. И больно о них вспоминать. С женщинами была та самая неудовлетворенность и неокончательность, пошлая закругленность тупика, что и сейчас вообще от жизни… Теперь уже никто не запрещал ему лишние рюмочки и сигареты. А он любил жизнь и никогда не отказывал друзьям. Изредка приезжали дети и какие-то ученики, но только раздражали его своей меркантильностью или подчеркнутой немеркантильностью. Ныла отрезанная нога, трудно было передвигаться, лежать, вставать с коляски, чтобы сходить в туалет. Все было, все получилось, и ничего не вышло из этого, и не осталось. Какая-то пустота конца, неподвластная искусственность надвигающегося, собственная уже неприложимость ни к чему и нудная необходимость прикладываться. Что же там за занавесом? Я еще не знаю, а он уже не скажет.

Автомобиль завилял и растерянно остановился, заморгал слезливо-красным стоп-сигналом. Первое октября. Десятый год. Золото листьев. Осень как-то особенно красива в этом году. Нога уже не беспокоила его. Высокомерный пассажир, известный русский советский драматург Михаил Михайлович Рощин умирал от сердца. И умер. Ехать дальше было некуда и незачем.

P.S. Более всех писателей он ценил творчество Бунина, боготворил его, называл любовно «князем», выпустил его биографию в ЖЗЛ.

Очень хотел жить в Крыму.

И вот его любимые строки из рассказа «Три рубля»:

«Ялтинское кладбище на высоком холме. И с него далеко видно море, а из города - кресты и памятники. И среди них, верно, и теперь еще белеет мраморный крест на одной из самых дорогих мне могил. И я уже больше никогда не увижу его - бог милосердно избавил меня от этого».