Валерий Былинский. Картина и нищий

Это было лет двадцать назад – где-то в начале «перестройки». Тогда я, студент и начинающий художник, поехал в Болгарию, в Софию, где на площади возле храма Александра Невского стал рисовать на заказ портреты. Сидел  за этюдником, рисовал улыбающуюся американскую пару, и вдруг уловил краем уха,  как среди моих болгарских коллег-портретистов пошел негромкий, не злой, но пренебрежительный говорок: «Мерзливец, мерзливец идет…»

«Мерзливец» - это значит по-болгарски бродяга, бомж. Я оглянулся: вдоль рядов художников шел утративший человеческий облик мужчина. На нем была не одежда, а словно искромсанная ножом капуста. Лицо, почерневшее и задубевшее, заросло огромной черно-седой спутанной бородой, в которой застряло множество мусора. В руках он держал рваные целлофановые пакеты, из которых торчало какое-то тряпье, газеты. От бродяги исходил отвратительный кисло-помойный запах, наверное, одинаковый для всех бомжей в любой точке мира.  Мерзливец подошел ко мне слева и, опустив на землю пакеты, остановился. Разумеется, меня сильно смутило это соседство, ведь я рисовал приличных и чистых людей, которые должны были мне заплатить за работу. Американцы – парень и девушка – улыбались, как обычно, своими нейтрально яркими улыбками.  И я, и мои клиенты смущались, делая вид, что ничего не происходит. А нищий смотрел , как я рисую, немного приоткрыв рот и широко открыв глаза. Смотрел так, словно в движениях моей руки с зажатым в пальцах куском угля, в листе бумаги, на котором вырисовывались черты лиц позирующих мне людей, находился вход в какой-то одному ему видимый мир. 

Наконец, желая, чтобы он ушел подальше вместе со своим запахом, я не выдержал, сунул руку в набитый деньгами карман и протянул бомжу сто левов: «На, иди» - сказал по-болгарски. Сто левов по тем временам была сумма немаленькая. Мерзливец, как будто не сразу поняв, что я от него хочу,  посмотрел на меня с задумчивой укоризной, затем отрицательно покачал головой.  Он поднял свои пакеты и, согнувшись, шаркая ногами, медленно пошел прочь.

«Смотри-ка, сто левов не взял…» - удивленно сказал кто-то из болгарских художников.

          Давно это было. А недавно, в Москве, на этой слякотной осенней неделе, я отправился в Пушкинский музей, чтобы увидеть привезенную из Армении выставку «Два цвета радуги – двух судеб отраженье...»  

Поднявшись по покрытым ковром ступеням на второй этаж, я с удовольствием принялся рассматривать картины знаменитых художников нашей когда-то общей родины. Гении живописи словно бы специально собрались вместе, чтобы напомнить, что есть настоящее искусство. Созвездие имен, эпох, стилей. Левицкий,  Боровиковский, Суриков, Репин, Рерих, Серебрякова, Шишкин, Гончарова, Серов, Коровин, Васнецов, Левитан,  Шагал, Фальк, Кипренский, Сомов, Бенуа, Петров-Водкин, Борисов-Мусатов, Кандинский…  Ковер разноцветных солнц, переливы от тончайших полутонов к разгульной, балаганной стихии. Нежнейшие краски русских пейзажей и разлетающийся геометрическими осколками мир авангарда. Иван Айвазовский с его туманно-прозрачным, бриллиантовым морем, Я и не знал, что знаменитый маринист был родом из польских армян и носил имя Ованес Айвазян. Но настоящим подарком стали для меня работы Мартироса Сарьяна, которые я раньше видел только в репродукциях. Покрытые темперой квадратики картона с парящими красками жаркого восточного дня и прозрачной звездной ночи. Автопортрет художника в расщелинах скал, с лицом, изъеденным оранжевыми морщинами-дорогами, по которым ему еще предстоит пройти. Ковры-натюрморты с кувшинами и египетскими масками. Деревья-зонтики, прикрывающие измученных путников от палящего космоса мира... Слов не хватает, чтобы перевести на человеческий язык этот тихий, бесстрастный, торжественный мир…

Слева повеяло кислым запахом давно немытого тела. Я повернул голову: рядом стояла маленькая худая женщина в сильно поношенном  платье. Руками она прижимала к груди пластиковый пакет с какими-то тетрадками. Спутанные немытые волосы и стоптанные, тщательно вычищенные туфли двадцатилетней давности. Женщине было лет, наверное, пятьдесят, а может, и тридцать.  Этот запах…. Как, сюда, в эти колонны, в эти ковровые лестницы ее пропустили? Я отошел на приличное расстояние. И  посетители музея – ухоженные московские девушки с разбитными друзьями-иностранцами, тоже, вдохнув этого запаха, отходили. Аккуратно, вежливо, толерантно отходили. Один все-таки не успел – такой же молодой улыбчивый парень, как и тот, которого я рисовал двадцать лет назад на площади в Софии.

         - Вы не подскажете, как зовут этого художника, - сказала, шепелявя из-за недостатка зубов, женщина, показывая на работу Сарьяна «У колодца. Жаркий день». Улыбчивый американец, сверкая белозубой улыбкой, ничего не понял, что-то пробормотал по-английски и отошел. И тогда женщина повернулась ко мне:

- Вы не подскажете… 

Пересилив себя, я ступил в облако неприятного запаха.

- Мартирос Сарьян, - сказал я, стараясь не дышать.

         - Я люблю его.

         - Что? – спросил я.

Женщина с беззубой улыбкой наклонила голову, будто что-то подумала про себя, и пошла дальше, к следующей картине. Руку она опустила так, что пакет с тетрадками достал до пола и  с легким шелестом волочился, когда она шла.

А я… Я, когда она проходила мимо, едва не коснувшись меня своей тощей рукой, не ощутил ее запаха. Совсем, никакого. Будто бы на какое-то мгновение женщина покрылась невидимым чистым одеялом. Или может быть, она всегда ходит, накрытая этим одеялом?  А может, и все мы, тоже так ходим?