Валерий Былинский. Вечное раздвоение

        У Ницше была идея вечного возвращения, а мною владеет идея вечного раздвоения. Нет, я не болен (хотя кто знает?) не ем кукнар ложками, просто имел счастье\несчастье родиться и вырасти в Украине и жить в России.  Раздвоение особенно остро ощущается, когда я перемещаюсь из современной России в нынешнюю Украину и обратно.

       Например, в конце этого лета. Началось раздвоение в поезде «Москва-Днепропетровск», во время пересечения границы , когда таможенник (уж не помню, «наш» или не «наш») поинтересовался у проводницы: «Иностранцы есть?» Холодок тревоги (наверное, живущий генетически со времен отца обоих наших народов) дунул во мне и растаял, когда проводница, в вагоне  которой находилось приблизительно поровну граждан РФ и украинцев, лениво махнула рукой: «Та ни. Был один, кажись, молдаванин, та сошел уже…»  А через час, в ночном Харькове,  во время получасовой остановки, когда я захотел купить на вокзале мороженое, продавец на мой вопрос: «Почем «Каштан»?», ответил, не поднимая глаз от читаемой книги: «Тридцать рублей». Молча, зевая, он принял российские три червонца и дал мне украинское мороженое.

         - Да, я не говорю по-украински! –  горделиво заявил мужчина лет пятидесяти, едущий со мной в купе, и тут же добавил с противоположным полюсом гордости: -  Меня так воспитали в совковой системе, и, представьте,  украинский я учил со второго класса, как иностранный.  Но мои дети будут говорить на украинском! Будут, потому что это позор для государства, когда его граждане говорят на чужом, иностранном языке!

         Позиция вроде как понятная, правда, «чужак» часом позже, после пол-литровой смеси «Немирова» с «Путинкой», крыл матом Лужкова за то, что тот превратил Москву в элитный стройкомплекс, где теперь по «милым сердцу местам молодости» он, «русский человек», не может погулять.

         А утром, протрезвев, пассажир с раздвоенной гордостью снова вспомнил, как во время визита в Прагу экскурсовод рассказывал ему, что в начале 20-го века ставшее независимым чехословацкое государство запретило своим подданным разговаривать на немецком языке, на котором вся чешская интеллигенция шпрехала в городах, и таким образом, был восстановлен исконный язык.

         «Так и у нас надо сделать, вот!» - подвел итог мой сосед.

         А я, с похмельного спросонья, раздвоенный, все никак не мог втюхать, где это у « нас», но кивал головой.

         «Но разве чехи и немцы, русские и украинцы – это одно и то же? – упрямо спорил я уже в Днепропетровске со своими бывшими одноклассниками. - Разве существовала когда-то по примеру Киевской Руси Берлинская Чехия или Пражская Германия? Разве оккупировали москали всю Украину и заставили несчастных покоренных говорить на чужеродном языке?»

         - Оккупировали! Заставили! – добро/недобро кипел одноклассник, женившийся на львовянке.

         - Слушай, вуйку бандеровский, хватит нервы трепать, - закрывал уши второй одноклассник.

         - Ну шо там в Москве, как столица? – спрашивал третий, откупоривая кильку и открывая вискарь.

         И вскоре мы, обнявшись, рыдали вместе под «Highway Star», под которую когда-то втроем, на берегу еще общего советского Крыма, стали мужчинами.

Через день я поехал в Киев, в котором не был 20 лет. И оказалось, что на улицах этого древнего солнечного города стало звучать еще больше русской речи, чем в советские времена.  Киевский родственник попросил меня сходить в «Музей воды» с его десятилетней племянницей, которая приехала из Ярославля. В музее экскурсовод спросил у собравшихся детей, на каком языке они хотят, чтобы проводили экскурсию. В ответ рожденные в Украине девчонки-мальчишки дружно заголосили: «на русском!». Однако оказалось, что одна семейная пара из Галиции с ребенком, тоже записанная на экскурсию, опоздала и явилась только сейчас. Когда экскурсовод спросил, на каком языке им предпочтительно, чтобы велась экскурсия, муж и жена важно закивали: «Конечно же, на украинском!» Наступила растерянная пауза.  И тут одна из мам-киевлянок, с дочерью которой успела сдружиться племянница родственника, вмешалась: «Понимаете, среди нас есть девочка из России, которая не понимает по-украински, может, ради нее все-таки проведем экскурсию по-русски?!» Галицийская пара хмуро хмыкнула, наконец, глава семейства с мрачным видом кивнул: ладно уж мол, москали, пусть по-вашему будет…

Не по-нашему, не по-москальски, а по-человечески, - высокопарно думал я, стоя на следующий день на овеваемой ветрами Владимирской горке, - потому что так сложилось, что одного моего деда, украинца, сгноили по ложному обвинению в сталинских лагерях, приписав ему националистический заговор, а второй мой дед, русский, прошел всю войну и сражался не только с немцами, но и с воинами УПА. И так уж получается, что я, какой-то странный Доктор Мыкола и Мистер Иван, дико раздражаюсь в России и спорю с русскими, если они обвиняют украинцев, и точно так же ожесточенно ругаюсь в Украине с теми, кто обвиняет во всем Россию.

А может, думал я, приняв на грудь смесь «Хортицы» с медовухой, может надо, блин, все-таки определиться и перестать, наконец, раздваиваться? И пойти по какой-нибудь одной дороге до конца.  Дойти, например, до того, чтобы отправиться в крестовый поход с хоругвями отбирать у украинцев Крым. Или начать восторгаться героизмом бандеровцев, объявить «Рашу» сборищем пьяных империалистов, виновных во всех мировых войнах. А может, мое вечное раздвоение и есть как раз истина? В том, что обе части моего раздвоения – это же половинки одного целого, разорванного по живому, и эти обе правды надо примирить и слить в одну? Но не в СССР же в самом деле возвращаться…  Во что же тогда, братья, а? И почему я сейчас нервно, злобно об этом рассуждаю, да так, что мой намеренный юморок на тему раздвоения куда-то испарился…

И только на пятый день путешествия по историческим весям своего вечного раздвоения я понял, наконец, что до сих пор совсем, вообще ничего не понимал. А те, кто понимали, понимают, и будут всегда понимать – лежат не в могилах борцов за свободу, и не за кремлевским гранитом – они лежат в пещерах Киево-Печерской Лавры. Монахи, которые знать нас не знали в те времена, когда они жили, творили и умирали. Не знали, но знают теперь – так мне почувствовалось, когда я спустился в эти пещеры. Впервые я не ощутил в себе разлагающей вони вечного раздвоения. Как не оказалось раздвоения-разложения  в телах этих людей, мимо которых я шел, освещая себе путь свечой. Особенно поразил один человек, захороненный здесь - митрополит Владимир. Его казнили у стен монастыря зимой 1918 -го. Когда митрополиту  сказали, что сейчас его расстреляют, он попросил помолиться, а потом, когда в него начали стрелять, он стал благословлять тех, кто его убивал. Его так и нашли окоченевшим в снегу – с вытянутыми перед собой руками, с пальцами, сложенными в крестном знамении.