Фарид Нагим. Не мы такие, жизнь такая.

                               Отрывок  из  романа " Земное".  Готовится к публикации

                               в  журнале  "Дружба   народов" ,  октябрь- ноябрь   2010 

   Встречные,совершенно незнакомые люди приветствовали его. В городе за год столько не здороваешься, сколько здесь за неделю. Он был приезжий, городской человек и местные охотно вступали в беседу с ним. Как правило, мужчины и женщины говорили о себе и жизни вокруг с иронией, будто понимали тайные и независящие от них причины такого жизненного устройства. С привычным спокойствием рассказывали о гибели колхоза и безработице, пьянстве, о наркоманском беспределе и зверских убийствах, когда у замученного человека через задницу вытаскивают кишки. «Не мы такие, жизнь такая», – говорили они, видя судороги ужаса на его лице. Из опыта городской жизни Димка знал, что это выражение любят употреблять люди нечестные, недобропорядочные, опасные.

Димка ездил на «Барыню» и «Старую Буранку», в Ольхов лиман. Медленно бродил по «Кленышкам», словно бы хотел выискать что-то меж поредевшими деревьями или в скудных, корявых кустарниках, но только старый ботинок, газетная труха, ржавые консервные банки. Димка вдыхал школьный запах кленов и тополей, заглядывал в таинственные закоулки школьного двора, словно надеясь застать себя пятиклассником с сигаретой или затаившимся индейцем с самодельным луком.

На аллее по дороге к правлению колхоза Димка встретил с десяток фанерных щитов, выскобленных дождями и снегами, они бы и не заинтересовали его, как вдруг посторонняя память возобновила строгую и однообразно-портретную живопись членов политбюро.

Потом проехал по валу, которым была обнесена молочно-товарная ферма – разбитые окна «Красного уголка», разобранные базы со скрюченными транспортерными лентами и вагонетками для навоза, упавшие плиты силосной ямы и словно черепа, блестели под солнцем пролизанные коровами соляные камни… теперь этому месту очень подходило выражение «сровняли с землей». И снова на какую-то долю секунды задрожали в воздухе бодрые тракторишки, с надвинутыми по кепку гигантскими стогами сена, тарантасы, на которых, упираясь на вилы, стояли скотники в фуфайках. Прогремело, прозвенело, промычало и стихло разом.

На кирпичной кладке пекарни остатки побелки, а кажется, что это мучная пыль. Угрюмый, черный  маслозавод. Крепкие, из сварного железа ворота машдвора сохранились, а ограда разрушилась. Кругом поржавевшие останки. Особенно жалко смотрелись комбайны, громоздкие унылые трупы. Когда Димка приблизился к ним, в небо со страшным криком вспорхнули вороны, здесь они свили гнезда и выращивают своих птенцов, охраняют их. По шатким лестницам Димка залазил в кабины, садился за штурвал, с чувством капитана, вернувшегося к родному кораблю. Тишина и только ветер воет в пустых вентиляторных нишах. С укором смотрят голые девушки эротических постеров,  с другой стороны в овальном иллюминаторе ржавый бункер. Горестно прихлопывает по боковине культя выгрузного шнека, а впереди под жаткой трухлявые кости и барханы, поросшие бледными зелеными лезвиями и желтой щетиной ковыля. Димка сидел в затхлой, сотрясаемой ветром кабине и перед его взором колыхались глубокие, темно-золотые впадины и необъятные дали полей, над мотовилом порхал копчик и грозил пробить грудью мелькающие планки. В сердце звучала счастливая мелодия. Димка посмотрел на ладонь, и было полное ощущение, что он держит на ней сухую и по-женски нежную горсть зерна, и очнулся – на горизонте барханы дымили песчаными вихрями. Сопровождаемый похоронными криками ворон, долго стоял на капитанских мостиках этих кораблей, умирающих на дне высохшего океана. Ему было жаль их, еще далеко не отработавших свои ресурсы, и он всё не мог уйти, соболезнуя, сожалея, мучаясь. А пленка чужой памяти прокручивала другие кадры – осень, ровный ряд комбайнов, под осями крепкие чурбачки, бодро задранные жатки, и ослепительное сияние побеленных колес. Он закурил. Димка заметил, что от здешних постоянных ветров сигареты выгорают быстрее, будто они короче стали.

В разваливающемся домике главного инженера полумрак, отодвинут стул, а на столе, застеленном «Крокодилом», раскрытый посредине бортовой журнал. В мусорке бутыль Херши Кола.

Солнце склонялось к барханам, легли тени, холодно посерел песок. Димку провожал вороний грай и тоскливый скрип болтающейся на ветру железки.

К началу девяностых годов прошлого века деревня достигла своего наивысшего расцвета – детский сад, школа, интернат для детей пастухов, двухэтажная больница, дом культуры, и кроме нескольких крупных продуктовых и промтоварных магазинов был КАГИЗ – КНИГИ и КАНЦТОВАРЫ. Теперь деревня умирала. И по тому, как пустели большие кирпичные здания, видно было, как сжимается вся страна. Школа десятилетка сначала стала четырехлетней, а теперь была на грани закрытия. Взрослые дети ездили в район. Дети армянских и таджикских эмигрантов не учились вовсе. Вместо больницы остался фельдшер. Магазины не работали и все деревенские покупали хлеб и порошковое молоко в автолавке, приезжавшей несколько раз в неделю. Покидали деревню люди, умирали старики, разрушались дома, высыхали деревья рядом с ними, а со стороны Казахстана на плодородные и окультуренные когда-то земли неумолимо наступали барханы. Некоторые дома на окраине уже по окна были засыпаны песком, заметно укоротилась ржавая водонапорная башня возле казенной бани. Пески наступали и на кладбища. На православном рядом  с крестами соседствовали обелиски с красными звездочками. На мусульманском только мазары с полумесяцами.

Все вернулось к началу странного круга.  Дом культуры стал церковью, и на крыше вновь появились снесенные в двадцатые годы маковка с крестом и звонница. А за деревней, на мощном уступе, пред которым даже река робела и покорно изгибалась, осела «Кармелита» – белая вилла наркобарона Табани. Это, наверное, было самое красивое и видное место во всей деревне.  Вилла была возведена на фундаменте детского туберкулёзного диспансера.

Димка смотрел на это все, и у него холодела душа и немели руки, он растерянно пожимал плечами, всё его существо тяготила тоска и апатия, – он словно бы  устал за все поколения сразу, чья  трудная и долгая деятельность вдруг оказалась бесполезной и бессмысленной.